Неподалеку стояли два субъекта: один в простой синей блузе, в красном колпаке, другой — даже без сапог и головного убора. Первый манил его рукой.

— Signore direttore! да подойдите же ближе.

Профессор приблизился и сперва не хотел верить своим глазам: субъект в блузе и колпаке был никто иной, как Баланцони!

— Вы ли это, signore dottore? — спросил его Скарамуцциа. — Для чего этот маскарад?

— Да ограбили среди бела дня…

— Кто ограбил?

— Бандит.

— Здесь, меж нас?

— То-то, что не здесь, а под спуском. Сейчас вот все расскажу, одолжите мне только до завтра сто лир, чтобы откупиться от этого мошенника.

И репортер указал на своего полураздетого спутника. Тот с видом оскорбленного достоинства ударил себя кулаком в грудь.

— Меня же, который вас великодушно выручил, одел, пригрел, вы смеете называть мошенником! Извольте сейчас возвратить мне мое платье. Я — честный проводник, живу своим трудом…

— Ну, ну, ну, не сердись, любезный! — поспешил угомонить его Баланцони. — Не всякое лыко в строку. Signore direttore! Бога ради, отдайте ему сто лир…

— Да за что? Неужели за какую-то старую блузу и колпак?…

— И за сапоги! — с ударением досказал великодушный субъект. — Сапоги роскошные.

— Но все это не стоит и тридцати лир.

— А зачем мне от моего счастья отказываться?

— Отпустите уж его, signore direttore! — еще настоятельнее взмолился Баланцони.

Скарамуцциа пожал плечами и удовлетворил прежнего владельца названных роскошных принадлежностей туалета. Тот пожелал им обоим доброго здоровья ж, весело посвистывая, удалился.

— Ну, а теперь расскажите-ка толком, как это с вами случилось? — обратился профессор снова к репортёру. — Как случилось? А очень просто, — отвечал тот. — Взялся я, как вы знаете, разыскать для этого лорда (чтобы ему провалиться!) исток лавы; справился у проводников. Те заломили с меня пять лир, чтобы только проводить до места…

— И вы пошли одни?

— А то как же? Не бросать же этим живодерам ни за что, ни про что, пять лир! Едва только спустился на ту сторону, как передо мной вырос из-под земли какой-то бродяга и приставил к груди моей револьвер.

— Не пугайтесь, синьор, я вас не трону. Не извольте только кричать. Скажите, пожалуйста, который час?

Вынул я часы, а он — хвать у меня из рук.

— Славные, — говорит, — часики! Не подарит-ли мне их синьор?

Что с ним поделаешь?..

— Возьми, — говорю.

— Покорно благодарю. Может быть, синьор не откажет мне и в паре сольди на добрый стакан вина?

Достал я кошелек, а он — хвать опять из рук.

— Зачем синьору трудиться? Я и сам отыщу. Вот подошвы у меня, — говорит, — на беду прорвались. Эти шлаки здесь — хуже нет! Покажите-ка, синьор, ваши подошвы.

Показал я ему, а он:

— О! совсем еще целы. Вы, синьор, отсюда, верно, опять домой, к себе в Неаполь?

— В Неаполь, — говорю.

— Ну, так там сейчас купите себе новую обувь. А я отсюда когда-то еще соберусь! Уступите-ка уж мне?

Хочешь-не хочешь, пришлось разуться. Он тут же обулся.

— Точно на меня, — говорит, — сшиты! Может, и сюртук ваш мне в пору? Позвольте-ка примерить.

Снял я сюртук, а шляпу он и сам с меня снял.

— Одно к одному, — говорит. — Не могу ли я вам, синьор, тоже чем услужить?

Я попросил его возвратить мне только мою записную книжку.

— Сделайте одолжение! — говорит. — Могу дать вам и расписку в получении. С кем имею честь?

Когда я назвался, он вежливо снял шляпу (мою же шляпу!) и вписал мне в записную книжку, что получил, дескать, от меня в долг десять тысяч лир.

— Да такой суммы, — говорю, — в кошельке моем никогда и не было.

— А это, — говорит, — вам тоже от меня подарочек. Мне это ничего не стоит, а вам будет чем похвастаться.

На этом мы с ним и расстались…

— Очень любопытно, и рассказано, как по писанному, — похвалил Скарамуцциа. — Вот вам на завтра и целый фельетон; вернете разом мои сто лир.

— Нет, этого я уже не опишу, и вас усерднейше прошу, signore direttore, никому ни слова!

— Хорошо, хорошо, — успокоил его профессор. — Но вы не станете теперь также отбивать у меня моего ученика?

— Сегодня ни в каком случае. До свидания!

Точно опасаясь, чтобы Скарамуцциа, в свою очередь, не связал его словом, Баланцони быстро сбежал вниз по крутому склону пепельного конуса. Профессор возвратился к помпейцу, который стоял, наклонясь над самым кратером.

Края кратера были покрыты зеленоватым и красноватым налетом вулканической серы; из глубины же, как из громадного адского котла, вырывались с раскатистым громом густые клубы черного дыма, и взлетали вверх с пушечными выстрелами камни и пепел.

— Тебя еще ранит! — предупредил Марка-Июния Скарамуцциа. — Отступи же назад.

— Мне хотелось заглянуть к Плутону, прежде чем сойти туда, — отвечал помпеец.

— Что у тебя на уме? — испугался профессор. — Неужели ты хочешь…

— Спуститься в царство теней? — досказал Марк-Июний с слабой улыбкой. — Да ведь раньше ли, позже ли, все мы там будем? Но сперва надо мне проститься с моей милой Италией.

И, скрестив на груди руки, он с невыразимою грустью загляделся на расстилавшийся глубоко внизу зеркально-голубой Неаполитанский залив с живописнейшею его береговою полосою.

— А вот на горизонте и Капри, — мечтательно проговорил он: —помню, как однажды мы с настоящей моей Лютецией и отцом её посетили там лазоревый грот…

— Друг мой, — с чувством перебил его профессор, — забудь-ка свою Лютецию! Ее нам не воротить; сам же ты еще юн и свеж, так сказать, только что распустившийся плодовый цвет; а кто же срывает плод, пока он не налился, не дозрел?

— Сравнение твое ко мне нейдет, — возразил ученик. — я — цвет, но осенний, которому никогда не созреть.

— Увидишь еще, как созреешь! Изобретен же уже прибор для искусственной выводки цыплят; и тебя мы выведем, — выведем в светила современной науки…

— А что, учитель: современная ваша наука, пожалуй, дойдет и до того, что станет воскрешать, восстановлять людей, когда их и след простыл?

— Очень может быть, о, очень может быть!

— Ну, вот; тогда ты меня и восстановишь. А теперь прости: меня зовет Лютеция. Да ниспошлют всемогущие боги благодать свою на тебя за всю доброту твою ко мне. Прости!

Марк-Июний крепко обнял и поцеловал наставника. Тот ухватил его за плащ.

— Милый мой…

— А что это там, смотри-ка, — спросил вдруг Марк-Июний. указывая под гору в сторону Помпеи.

Скарамуцциа всмотрелся, но ничего особенного не мог разглядеть.

— Ничего я там не вижу… Ах!

Плащ помпейца остался у него в руках, но никого около него уже не было: Марк-Июний с умыслом отвлек от себя внимание профессора, чтобы исчезнуть в вулкане. В тот же миг поглотившая его гора, как бы в адской радости ликуя, оглушительно загрохотала, задрожала. К безоблачному голубому небу взлетела целая туча камней и сверху осыпала ошеломлённого ученого. Но тот стоял, не трогаясь с места.

— Сын мой, о, сын мой… — шептал он про себя, и по суровому лицу его, впервые со времен детства, текли слезы…

Из рейнских сказаний

Драконов утес

— В ту отдаленную пору, когда обитатели правого берега Рейна поклонялись еще идолам и высшую славу полагали в разбойничьих набегах, — на левом берегу того же Рейна мало-помалу распространялось уже кроткое учение Христово, смягчая первобытные грубые обычаи и дикие нравы. Среди этих первых прирейнских христиан особенным благочестием отличались родители юной Адельгейды, взрастившие свое единственное детище в той же богобоязни.

— Еще малюткой Адельгейда слышала о чудовищном драконе, жившем на том берегу реки в глубокой расщелине утеса, так и прозванного Драконовым утесом — «Drachenfels».

— Правда ли, что дракон пожирает живых людей? — спросила она как-то отца.